Изобличён показаниями свидетелей...

---

В нашем роду Новиковых – крестьян села Строкино Колосовского района Омской области – был один человек, имя которого долго упоминалось с какой-то настороженностью, оглядкой. Говорили, что его в 1937 году «взяли по линии НКВД». Был он младшим братом моего деда Якова, и звали его Александром. Проживал он по соседству с братом в добротном доме их отца Акима. Был женат на родной сестре другого деда по материнской линии М.К. Ильина – тоже человека трагической судьбы, сгинувшего в 1938 году. Жену звали Прасковья, детей у них не было.

Мой отец в детском и юношеском возрасте постоянно общался с дядей Саней, как он его называл, искренно любил его и вспоминал, что в детстве часто скрывался у него на усадьбе от отцовского ремня, иногда помогал ему по хозяйству.

Все беды в семье деда Александра начались с коллективизации. Из материалов следствия по его делу мне стало известно, что имел он большое хозяйство: 3 лошади, 6 коров, 9 овец, 3 свиньи, 6 га земли, плуг, сенокосилку и дом, украшенный резьбой, крытый тёсом. Сельские экспроприаторы это хозяйство в числе первых записали как кулацкое. Семью лишили права голоса. Половину живности забрали в колхоз, а также амбар и всю технику. Остался дед Саня со своей женой, престарелой матерью да ещё глухонемой сестрой в ожидании дальнейшей участи.

---

Александр Акимович Новиков

---

А был он в селе известным мастером плотницко-столярных дел. В период НЭПа и раньше с бригадой таких же мастеровых людей нанимался строить частные дома в Строкино и в соседних деревнях. Под сараем у него стоял верстак, оттуда часто доносилось шарканье ножовки, рубанка. Запах стружек разносился по улице. Под сараем аккуратным штабелем лежали заготовки или готовые изделия: грабли, лопаты и другая утварь, сработанная дедом Саней по заказам сельчан. У него был богатый набор всякого инструмента, которым он очень дорожил: приобрёл его где-то по дороге с первой мировой войны, участником которой был. По чьей-то подсказке активисты-экспроприаторы явились и за этим богатством. Но хозяин, предвидя это, основную часть инструмента закопал, распустив слух, что его украли.

В колхоз дед Саня категорически отказался вступать, несмотря на советы старшего брата. Да его, собственно, и не приглашали, следуя указанию: с кулаками повременить. Затевалось что-то ещё...

Большой неприятностью, даже сущим наказанием для семьи деда Александра, было соседство с известным в селе прохиндеем и пьяницей Николаем К., к которому он относился с неприязнью ещё с юных лет. А за годы эта неприязнь переросла в скрытую и даже открытую вражду. Однажды произошла между ними драка, когда Прасковья пожаловалась мужу, что пьяный сосед при случае пристаёт к ней. Дед Саня поколотил приставальщика. Отомстить за потерпевшего прибежал родной брат Пётр. Однако продолжения мордобоя не последовало, т.к. на защиту брата пришёл мой дед Яков, ростом повыше и силой покрепче. Было много крика и угроз со стороны братьев К. отомстить «кулацкому отродью».

После этого острого конфликта по селу пошли сплетни. Приставания пьяного соседа не прекратились. Жить стало невыносимо. И тогда задумал дед Саня уехать со своей любимой женой не куда-нибудь, а на золотые прииски в Читинскую область. Удалось тайно добыть справки, точнее, чистые бланки с печатью, у секретаря сельсовета для себя, жены и двух племянников 16-летнего возраста, которым также не светила спокойная жизнь (одним из них был мой будущий отец). Добрались туда с большими приключениями. Однако на прииске их постигла неудача в смысле заработка, голод, разочарование и отсутствие каких-либо перспектив. Юноши разошлись разными дорогами. А дед Саня с женой оказались в Кемеровской области на шахте, которой руководил земляк, бывший председатель Строкинского сельсовета. Дед Саня плотничал, а бабушка Прасковья работала в столовой.

Но из дома пришли нерадостные вести: престарелую мать и глухонемую сестру записали в спецпереселенцы и должны летом куда-то выслать. Шёл 1930-й год. По совету начальника шахты дед Саня съездил в Новосибирск в Главное политическое управление Западной Сибири и добился документа, восстанавливающего права голоса себе, жене и своим родственникам. Документ в сельсовет Строкино пришёл вовремя. Дом уже был заколочен, имущество и вся живность перешли в собственность колхоза. Мать и сестра жили в сарае, ожидая дня высылки. После получения документа сельсовет решил: исключить из списков спецпереселенцев семью Новикова А.А., восстановить всем право голоса, возвратить конфискованное.

Три года дед Саня с женой проработали в шахтёрском краю. Была заманчивая перспектива остаться там навсегда. Но из родного дома от матери приходили нерадостные вести. Она сообщала в письме, как трудно жить двум женщинам без мужских рук. По этой причине пришлось им вернуться в родное село к новым тяжёлым испытаниям.

Возвратившись в село, дед Саня вступил в колхоз, работал плотником по строительству коровников, овчарников. В новой работе пригодился и спрятанный когда-то инструмент, хотя некоторую его часть приходилось прятать, как невостребованную в таком грубом строительстве. А прятал в основном от глаз недобрых людей, особенно от соседа Николая, с которым примирения не наступило. Сосед не раз под хмельком кричал, чтоб другие слышали: «Наврал Сашка, что инструмент украли, закопал где-то, не отдал в колхоз, а теперь выкопал!»

Но времена большой экспроприации прошли, и подошло другое время, не менее злое и трагическое – 1937 год. То, что происходило в Москве, давало повод для разных разговоров, кривотолков. Многое было непонятно, и умные грамотные люди, больше понимающие, что происходит в стране, давали им свою оценку. К таким относился и дед Саня. Не знал он, конечно, что все эти политические разговоры «мотают на ус» стоящие рядом молчаливые люди, слухачи-доносчики для РО НКВД, они же постоянные свидетели по делам арестованных земляков. Среди них были и братья К. Старший брат, между прочим, этого и не скрывал. Когда ему надо было выпить или похмелиться, он приходил в дом только что взятого органами мужика и просил: «Плесни, хозяйка, самогоночки. Я завтра поеду в Колосовку и похлопочу за мужа. Я у них свой человек».

Вечером 4 сентября у ворот дома деда Александра остановилась машина, в которой сидели ещё несколько знакомых строкинских мужиков. Два угрюмых милиционера произвели обыск в доме, искали будто бы оружие и какие-то бумаги. Ничего не нашли и увезли хозяина в районную милицию. После этого никто его никогда уже не видел. Бабушка Прасковья ходила туда, чтобы узнать, за что арестовали мужа. Ей сказали: арестован, как враг народа, за контрреволюционную агитацию и будет судим по соответствующей статье. Вызывал и на допрос и свидетелей. В том числе и соседа Николая, и его брата Петра, который потом сказал бабушке: «Не жди, Прасковья. Не видать Сашке свободы. Враг он советской власти!»

С этого рокового года имя деда Александра в нашем роду упоминалось очень редко и как-то с оглядкой, как будто он был действительно в чём-то виноват. Бабушка Прасковья (ей было в то время 38 лет), не выдержав грубых пьяных приставаний соседа, через несколько месяцев ушла к одному мужику из соседней деревни Плахино, но не прожила с ним и года из-за его деспотичного характера, вернулась назад и терпеливо жила с глухонемой свояченицей и свекровью. А в начале 50-х годов племянница увезла её к себе в Томск присматривать за малыми детьми, где она в каком-то году и покинула земной мир.

Мой отец до конца своих дней, когда брал в руки ножовку, говорил: это память о дяде Сане и тёте Прасковье. И рассказывал: «Осенью 1937 года я демобилизовался из армии, дядю Саню уже не застал. Мне в работе понадобилась ножовка и я попросил её у тётки. А когда она с плахинским мужиком увозила пожитки, то они дядиным инструментом набили большой мешок. Про ножовку тётка забыла, а я промолчал. С тех пор она в моём хозяйстве вещь очень нужная».

Дважды отец посылал запрос в областной суд, чтобы узнать о судьбе родного дяди: один – в 1958 году, другой – в 1989-м. Но получал только сухие справки о реабилитации. А хотелось знать полную правду: за что же пострадал родственник.

Дальнейшую судьбу деда Александра, по просьбе отца, я узнал, обратившись в начале 90-х годов в архив ФСБ по Омской области. По моему заявлению мне выдали его дело за номером П-3441. Первое, что меня удивило, – оно оказалось групповым. Дед был зачислен в контрреволюционную антисоветскую группу строкинских мужиков – 8 человек, по обвинению в преступлении, предусмотренном статьёй 58-10 УК РСФСР. Группу якобы возглавлял кулак Шестопалов Г.К. Кроме него и моего деда Александра, в «группу» были зачислены крестьяне: Шевелев Я.Т., Дурнев С.Я., Дурнев Д.Я., Ламанов А.И., Мезенцев М.Т., Капустин В.В.

В чем же обвиняли несчастных? Все они по ходу короткого следствия назывались кулаками, им навешивали, ко всему прочему, и груз прошлого: имел много скота, и, как самое важное, подчёркивалось, что «держал батраков», «был лишён избирательных прав за систематическую эксплуатацию наёмного труда в своём хозяйстве с целью извлечения себе прибыли». Далее, пожалуй, самый стандартный набор обвинений: «агитировал против комбайновой уборки, против подписки на заём, выступал в защиту троцкистов, проявлял недовольство советской властью». И ещё важное: «Дал согласие вступить в контрреволюционную группу».

Допрашивались свидетели. Я спросил потом у отца: кто они? «Знаю их хорошо, – ответил он, – все бедные, завистливые, запуганные мужики...» И говорили они следователю, как по трафарету, видимо, то, что им было приказано говорить.

Мне, конечно, было интересно узнать, что же говорили про моего деда братья Николай и Пётр. В детстве я их видел не раз. Вот некоторые слова из показаний первого: «...Новиков держал батраков. Систематически занимался контрреволюционной агитацией, говорил против конституции. Около кузницы говорил, что зря расстреляли Тухачевского. Говорил, что раньше жилось лучше, чем сейчас». Второй брат тоже свидетельствовал: «Кулак Новиков распространял агитацию среди колхозников, направленную против комбайновой уборки хлеба, мол, комбайны лишат колхозников заработка, что хлеб вывозят за границу, а мы разутые и раздетые, говорил. что скоро будет война». И ещё: «Собирались у Шевелева Якова на мельнице с целью разговоров против советской власти».

В процессе допроса дед Саня все обвинения отрицал. Но в одном месте во втором протоколе, уже после допроса свидетелей, записано его признание: «Да, я выказывал недовольство советской властью, т. к. она лишила меня избирательных прав и экспроприировала имущество: 3 коровы, 2 лошади, 5 овец, сенокосилку, плуг, амбар, я говорил, что при царской власти народу жилось лучше, чем при советской. Раньше в магазинах было всё, а теперь пусто». Это признание подчеркнуто красным карандашом. Возможно, оно-то и решило судьбу деда Александра, как и других, сказавших в ответе на подобные вопросы истинную правду.

В заключении по делу группы есть такая строчка: «... Хотя подследственные свою вину отрицают, но изобличаются показаниями свидетелей». Следователи, видимо, всеми возможными ухищрениями и способами добивались подписи под протоколом допроса – у грамотных, а у неграмотных – оттиска пальца. Подлинные ли эти подписи и оттиски, теперь не узнать.

Из Колосовки арестованных этапировали в Тару, где они и дождались рокового решения тройки. Семь человек из этой группы, в том числе и деда Саню, тройка приговорила к высшей мере, и 4 октября их расстреляли.

В деле я обнаружил бумажку, на которой колосовский следователь написал: «Жалобщица Новикова П.К. виновность мужа не признаёт, но доводов в его оправдание никаких не приводит. Жалобу оставить без удовольствия». Значит, приход бабушки Прасковьи в районный отдел НКВД и её устное заявление о невиновности мужа не имело никакого действия.

В 1957 году, как известно, по всей стране шёл пересмотр дел репрессированных по статье 58 УК РСФСР. В Строкино приехал следователь областной прокуратуры, он опросил кое-кого из тех, кто изобличал в своё время земляков. Правда, не все они уцелели в горниле Великой Отечественной войны. Сосед Николай выжил, но после войны ушёл к другой женщине, потом оказался в местах заключения, отбыв срок, проживал в Омске. Брат Пётр, вернувшись с войны, оставался в селе до конца своих дней. На вопросы следователя он сказал: «Новиков в колхозе работал хорошо. О его контрреволюционной деятельности ничего сказать не могу». На большинство же вопросов у него и других изобличителей был один ответ: «Не помню, что я тогда говорил...»

Владимир Новиков (Очерк опубликован в 6-м томе Книге памяти «Забвению не подлежит» в 2002 году)

Источник – группа «Расстреляны в Таре»